Профессор Нью-Йоркского университета, один из классиков современной политологии, выдающийся исследователь политэкономии и теории демократических процессов, автор книг «Капитализм и социал-демократия» (1985), «Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке» (1991) и многих других трудов Адам Пшеворский любезно поделился с изданием «Россия в глобальной политике» своими дневниковыми заметками весны 2020 г., в которых он оценивает ситуацию, возникшую в мире с началом пандемии.

Первые впечатления

18 марта. Эти записки – не более чем досужие размышления о происходящих событиях и догадки об их долгосрочных последствиях; своего рода раздражённое брюзжание затворника поневоле. В отрыве от всех физических контактов человек может общаться с остальными людьми лишь в мыслях, виртуально. Я пишу в режиме реального времени, по мере развития катастрофы.

Через два месяца мне будет 80. За эти годы я прошёл все круги ада. Когда мне было четыре года, население Варшавы, где я родился, было изгнано немцами, систематически сжигавшими город – дом за домом. Под падающими бомбами нас с бабушкой и мамой прогнали 15 километров пешком до временного концентрационного лагеря, где мы провели неделю, ожидая смерти. Потом немцы набили женщинами и детьми вагоны для скота и вывезли нас в какое-то поле, где и бросили посреди ночи. За войной последовал голод. В мои восемь лет случилось одно из самых главных свершений в моей жизни: мама обнаружила, что у неё не хватает денег на трамвай, чтобы добраться на другую сторону Варшавы за месячной зарплатой, и я нашёл монетку, которой как раз и недоставало до требуемой суммы. Я жил при коммунизме, я жил в США во время вьетнамской войны, я едва спасся в Чили во время переворота 1973 г., я был в Нью-Йорке 9 сентября 2001 года. Я считал, что пережил все мыслимые злоключения, и никогда не предполагал, что одиночество моего 80-летнего юбилея будет скрашивать лишь моя жена; рядом не будет даже дочери и внучки, а в это время мир, в котором болеют миллионы и умирают тысячи людей, станет разваливаться на части.

Боюсь, что такого не мог представить никто. Многие, особенно молодые люди, игнорируют требования держать социальную дистанцию, в том числе и потому, что не могут поверить в это. Если вы считаете, что что-то невозможно, – точнее, если вы никогда не представляли себе, что это возможно, – то обновление взглядов и смена поведения, обусловленная этим обновлением, происходят медленно. Этот процесс не поддаётся анализу с помощью стандартных моделей, которые мы используем для изучения смены убеждений. Даже если мы меняем своё мнение, как это запоздало сделал Дональд Трамп, то трансформируем его постепенно, оставляя место для беспочвенного оптимизма. И даже когда мы полностью осознаём опасность, основой большинства наших действий является инерция, а не рациональное осмысление каждого нового телодвижения. Изменить сложившейся за годы привычке читать утренний выпуск L’Equipe в одном и том же кафе, где не нужно даже отвлекаться на заказ, поскольку официант выучил ваши предпочтения наизусть, невероятно трудно. Следовательно, государство должно вынудить, заставить нас отказаться от привычек, независимо от того, изменили мы наши убеждения или нет. Я задаюсь вопросом о долгосрочных политических последствиях этого опыта: если он будет успешным, нашим будущим может стать Китай; если же он провалится, мы рискуем оказаться в мире постоянного мятежа.

Я не совсем понимаю, что именно мы должны оплакивать. Мэр Нью-Йорка Билл де Блазио медлил с закрытием городских школ в числе прочего из-за того, что около 10% школьников, 114 тысяч детей, – бездомные, а школьный обед – их единственная возможность поесть. И это в городе, где пару лет назад я невольно подслушал, как два очень богатых человека обсуждали недвижимость: «Сколько у вас домов?» – спросил один, а другой ответил: «Четырнадцать, один из них – семейный особняк». В принципе, я ничего не имею против того, чтобы кто-то владел четырнадцатью домами. Только не в городе, где 114 тысяч школьников – бездомные. Абстрактно говоря, меня не очень волнует равенство, но массовую нищету я считаю недопустимой. Это злит меня, страшно злит. Это сделало бы меня революционером, если бы я считал революции целесообразными и не видел, что происходит после них. Так что это просто бесполезная, бессильная ярость. Я злюсь на себя: в конце концов, я мог бы приютить хотя бы одного бездомного ребенка. Я злюсь на владельцев четырнадцати домов. Я злюсь на политиков, купленных этими владельцами.

И это заставляет меня задуматься о «представительных институтах»: а кого они, собственно, «представляют»?

Мы считаем так называемый популизм угрозой представительным институтам, но в этих сетованиях есть нечто нелогичное и, возможно, двусмысленное: нельзя осуждать непреходящее неравенство и защищать институты, которые его увековечивают. Если бы эти институты были действительно представительными, в Нью-Йорке не было бы бездомных детей.

Главный пропагандистский рупор американского либерализма «Нью-Йорк Таймс» посвящает целые полосы резкой критике автократических мер, принятых китайским режимом для ограничения распространения эпидемии. К настоящему времени такие же меры приняты в Италии, Франции, Испании, Германии и будут приняты в Нью-Йорке через несколько дней, если не часов. Когда на карту поставлено физическое выживание, все компетентные правительства реагируют одинаково. Китайский народ пошёл на болезненные компромиссы, чтобы спасти не только себя, но и нас. Он показал себя дисциплинированным и солидарным. И я был глубоко тронут, когда давно учившийся у меня китайский студент прислал мне из Пекина посылку с масками. Теперь, когда кажется, что эпидемия в Китае в основном локализована, «Нью-Йорк Таймс» по-прежнему пространно жалуется на отсутствие информации из Китая. А от кого вы получали много информации? От Трампа? От Бориса Джонсона?

США не готовы к тому, что грядёт, и европейские страны немногим лучше. По текущим оценкам потребность в больничных койках совсем скоро втрое превысит их предложение, не говоря уже об отделениях интенсивной терапии. Это не должно вызывать удивления, на то есть причины. Известная «проблема скорой помощи»: сколько машин скорой помощи нужно городу? Если их достаточно для бесперебойной работы в чрезвычайной ситуации, многие из них бóльшую часть времени будут простаивать. Следовательно, подсказывает рациональная логика, надо быть готовым к тому, что при катастрофе образуется дефицит машин скорой помощи. Но давайте применим ту же логику к вооружениям. Возможно, затраты на ядерное оружие, которое никогда не будет применено, всё же рациональны; более того, мы инвестируем в ЯО, чтобы никогда его не применять – залогом тому доктрина гарантированного взаимного уничтожения (“MAD”). Но танки? Понятия не имею о цифрах, но готов поспорить, что очень немногие танки, которые мы производим и содержим в состоянии боеготовности, когда-либо видели поля сражений. На случай катастрофы мы создаём запас танков – но не больничных коек. Разве это разумно? (Спасибо за это наблюдение американскому политологу Стивену Холмсу).

Будь мы готовы, мы избежали бы худшего. Не уверен, что полностью понимаю математику, лежащую в основе моделей эпидемий. Но предположим, что можно проверить всех. Это позволило бы выявить инфицированных, поместить их в карантин на необходимый период и быстро устранить перспективы распространения эпидемии, даже при том, что оставалась бы ещё масса восприимчивых к вирусу людей. Люди с подтверждённым иммунитетом могли бы вернуться к работе. Очевидно, такой сценарий предполагает, что тесты достаточно надёжны – дают мало ложноотрицательных результатов, но я не знаю, каков уровень их погрешности. Как бы то ни было, мы не готовы, так что не можем проверить почти никого. Поэтому остаётся сплошная физическая изоляция в условиях высокого уровня заражения.

Сидеть на карантине скучно. Я не могу сосредоточиться на самых обыденных вещах. Думать о чём-то, кроме вируса, слишком банально. По привычке, каждый день проверяю все футбольные сайты, но матчей нет, и единственные новости – истории о том, кто из игроков заразился. Как заметил один из моих коллег – фанатов «Арсенала», плюс в том, что они, по крайней мере, не проигрывают. Но одним из эффектов физического дистанцирования стал лихорадочный рост социальных контактов. Это новый вид общения. Количество контактов по почте и через Zoom стремительно растёт. Друзья интересуются друг другом по всему миру. Мы отмечаем «счастливые часы» онлайн с семьёй и друзьями – каждый в самоизоляции, каждый с бокалом вина. Но это не заменит привычного общения. Есть что-то в том, чтобы сидеть вместе за столом, прикасаться друг к другу, есть что-то в мимолетных поцелуйчиках, которые французы называют «безе»… Такое незаменимо. Но это небольшая цена за то, чтобы защитить себя и других.

Цена, правда, не единственная. Страх смерти парализовал наши либеральные моральные принципы. Нам запрещено делать то, что мы считали нашим неотъемлемым правом – ходить по улицам, музеям и ресторанам, – и большинство людей приняли это добровольно. Мы даже готовы отказаться – по крайней мере, на время – и от права выбирать правительство, то есть от демократии. Луизиана и Огайо только что отложили первичные выборы. Великобритания сдвинула муниципальные выборы на год, и, учитывая, что мэр Лондона является серьёзным оппонентом премьер-министра, это похоже на консенсусное решение. Президент Эммануэль Макрон, опасаясь обвинений в «узурпации власти», упорно настаивал на проведении первого тура муниципальных выборов, но теперь оппозиция единогласно поддерживает идею переноса второго тура. В Соединённых Штатах всерьёз боятся того, что Трамп воспользуется возможностью, чтобы «отложить» президентские выборы. Уже появились статьи, утверждающие, что он мог бы это сделать вполне конституционным путём. Одновременно в нескольких штатах США и зарубежных странах приостанавливают работу законодательные органы. Французское правительство добивается от парламента чрезвычайных полномочий. Так полнота власти сосредотачивается в руках её исполнительной ветви.

Вообще-то, первая реакция Трампа на эпидемию меня удивила. Его некомпетентность обойдётся во множество жизней, но дело не только в этом: она привела к тому, что он упустил уникальную политическую возможность.

Я опасался, что при первых же серьёзных признаках угрозы, он затребует себе всю полноту власти, выдавливая Конгресс и суды на политическую обочину. Его сторонники, безусловно, пойдут на это, но, возможно, и многие противники будут согласны подчиниться – ради спасения своей жизни. Он прошляпил этот шанс, но ещё может отыграть назад, как это ни ужасно. Я выслушал выступления трёх президентов: Трампа, Макрона и Альберто Фернандеса из Аргентины. Трамп, очевидно, был не в своей тарелке, что-то мямлил про фондовый рынок и сулил золотые горы. Макрон, как всегда, был слишком велеречив и пафосен, но явно принимал на себя и верховное руководство, и ответственность. Фернандес оказался лучшим из трёх – не ударялся в политизацию, был предельно конкретен, представителен и точен. Я задаюсь вопросом о подходах к лидерству. Один состоит в том, чтобы сказать: «Я сделал всё возможное. Я умываю руки. Это пройдёт». Второй – «Я принимаю всю полноту власти и всю ответственность и справлюсь с кризисом, что бы ни случилось». Первый – «ни хулы ни похвалы» – минимизирует политические риски. Второй же – «всё или ничего», – если люди верят, что у лидера всё под контролем (и это на самом деле так), может принести огромный успех, но если всё ухудшится сверх ожиданий, лидер понесёт серьёзнейшие политические издержки.

От одного из пассажей Макрона у меня перехватило дыхание. Вот что он сказал: «Дорогие мои соотечественники, завтра мы должны извлечь уроки из того момента, который мы переживаем, поставить под сомнение модель развития, которой наш мир придерживался десятилетиями и которая сегодня обнажает свои недостатки. Мы должны будем задуматься об уязвимых местах наших демократических систем. Эта пандемия уже показала, что бесплатное здравоохранение, предоставляемое вне зависимости от дохода, карьеры или профессии, наше социальное государство являются не обременением, а драгоценным благом, важнейшим активом, тем более ценным, когда на нас обрушиваются удары судьбы. Эта пандемия показала, что есть товары и услуги, которые нужно поставлять вне законов рынка. Перепоручать заботу о нашей пище, нашей защите, об окружающей нас среде другим – это безумие».

Это почти дословное изложение того, что в 1938 г. говорил шведский проповедник социал-демократии Бертиль Олин: «Затраты на медицинское обслуживание представляют собой инвестиции в самый ценный производительный инструмент – в самих людей. В последние годы стало очевидно, что то же самое относится и ко многим другим формам потребления – пище, одежде, отдыху… Наблюдается тенденция национализации потребления».

Мне трудно понять, что и как подвигло Макрона сделать такой вывод. Я всегда считал его неолибералом до мозга костей, и вот вам – социал-демократия в её чистейшем, первозданном виде, от которой, к сожалению, сами социал-демократы отказались в 1980-е годы. Это политический манёвр, чтобы успокоить левых, или он действительно так думает?

Не менее мощно прозвучала и другая идея Макрона: отказаться от идиотского трёхпроцентного ограничения бюджетного дефицита, заложенного в Маастрихтском договоре 1992 года. Объявляя о защите доходов и увеличении расходов на здравоохранение, он трижды повторил: “qui qui’l en coûte” – «чего бы это ни стоило». Даже Ангела Меркель сказала нечто подобное. Это правило не позволяло правительствам проводить контрциклическую политику, и поэтому оно всегда было главной мишенью протестов против европейской догматики. Некоторые правительства пытались обходить его при помощи бухгалтерских уловок, но в целом это правило их сковывало. Итак, Маастрихту конец? Мы наконец покончили с неолиберализмом? Мы возвращаемся в кейнсианское «государство всеобщего благосостояния»? Или это просто паническая реакция на кризис?

Европа не будет такой, какой она была последние 30 лет. Геополитические последствия кризиса распространяются на весь мир. Односторонний запрет Трампа на въезд из Европы – без консультаций и координации – стал концом «Запада». Сам этот термин был продуктом холодной войны, которая отделила Запад от коммунистического блока и «третьего мира». Трансатлантический альянс и НАТО как его военное воплощение должны были строиться на общих ценностях и интересах. Запад был «свободным миром», основанным на либерализме и демократии. Эта географическая деноминация не вполне соответствовала политической – достаточно вспомнить жестокие военные хунты в Латинской Америке, а также в Греции, Португалии и Испании. Но даже такому убеждённому борцу с коммунизмом, как президенту Рональду Рейгану, пришлось отказать в поддержке чилийскому военному режиму. И 1989 год стал триумфом «Запада».

Урок, который европейцы вынуждены извлечь из президентства Трампа, заключается в том, что США – ненадёжный союзник. После попытки заигрывания с Трампом Макрон, пожалуй, первым из европейских лидеров понял, что Европа не может полагаться на Соединённые Штаты ни в экономическом, ни в военном плане. Он обратился к Владимиру Путину, но у Европы есть и ещё одна альтернатива – Китай. Европе придётся играть в сложную стратегическую игру, балансируя между США, Россией и Китаем. Однако громоздкий процесс принятия решений по поводу Брекзита ставит под вопрос способность Европы поддерживать какую-либо последовательную стратегию. Это будет бардак.

Наконец, – «наконец» только на данный момент, поскольку я намереваюсь продолжать по мере появления новых мыслей – я задаюсь вопросом о долгосрочных последствиях кризиса для роли науки в управлении и для самой науки. Правительства некоторых стран обратились к учёным за советами. Во Франции ежедневно заседает Академический совет из одиннадцати учёных, которые консультируют правительство. Даже Макрон, чья любимая присказка – «я вам объясню», прислушивается к их советам. В США Центр по контролю и профилактике заболеваний (CDC) работает над рекомендациями по борьбе с эпидемией, хотя ему и не давали обнародовать свои предложения, когда те противоречили заявлениям Белого дома. Некоторые вопросы политики очевидно нуждаются в экспертном сопровождении. К лучшему оно или худшему, мы давно доверили эту роль экономистам. Но теперь неожиданно пришлось обратиться к эпидемиологам, вирусологам, клиницистам – к учёным-естественникам. В отличие от экономистов, эти эксперты говорят более или менее в унисон, что, вероятно, заслуживает внимания. Они признают, что не до конца уверены в своих выводах, что все прогнозы строятся на допущениях различного рода и разной строгости и имеют огромные доверительные интервалы[1]. Политики, в свою очередь, вынуждены взвешивать советы учёных в контексте экономики: если мы остановим все виды деловой активности, то лишимся продуктов питания и услуг первой необходимости. Но, пожалуй, за исключением Трампа, которого заботят только фондовые индексы, тон этих дискуссий – профессиональный, серьёзный и ответственный. Выбор нелёгкий, и в ретроспективе некоторые стратегии окажутся более эффективными, чем другие: особенно рискованную линию проводит Великобритания. Но обнадёживает то, что решения принимаются или, по крайней мере, объясняются настоящими специалистами.

Что же до самой науки, то возникает вопрос, повысит ли этот опыт общественную поддержку, мотивирует ли государства тратить больше на науку и приведёт ли к институциональным изменениям. Одной из ярких примет времени стало сотрудничество и взаимодействие учёных всего мира, обмен данными, беспрецедентно открытый доступ к результатам исследований (даже со стороны таких монополистов, как Elsevier). Политики возводят стены, но учёные понимают, что у вируса нет национальности. Сама идея о том, что учёные должны платить за доступ к результатам исследований, финансируемых за счёт налогоплательщиков, сейчас явно нелепа. Будет ли это сотрудничество продолжаться? Станет ли открытый доступ нормой?

Я постепенно понимаю, что многие из моих вопросов сводятся к следующему: сохранится ли образ действий, навязанный нам остротой кризиса, когда всё вернется на круги своя? Будет ли водораздел между «до» и «после» кризиса? Способны ли мы извлекать уроки из пережитой боли?

Манипуляция или иллюзия?

1 апреля. Многие из нас не верят политикам. Мы подозреваем, что они скрывают плохие новости и преувеличивают хорошие. И мы хотим, чтобы они лгали, рисуя наше будущее более радужным, чем можно было бы ожидать. Как лозунг, провозглашённый в мае 1968 г. в Париже – «Мы хотим обещаний!». Представьте себе политика, который скажет: «Всё будет плохо, и мы мало что можем с этим поделать», – и его (или её) электоральные перспективы. На языке теории игр это равновесие: мы хотим, чтобы политики лгали; политики знают, что мы хотим, чтобы они лгали; поэтому они лгут. Однако, политики, возможно, дезинформируют нас не потому, что пытаются манипулировать нами, а потому, что сами живут в мире иллюзий. Что подводит нас к реакции политических лидеров разных стран на вспышку коронавируса.

Начнём с Китая. Сейчас циркулируют четыре версии причин замедленной реакции китайских властей на вирус. Так или иначе они отталкиваются от предположений о том, что знал и во что верил сам Си Цзиньпин. (1) Власти Уханя, и прежде всего – секретарь местной парторганизации, скрыли информацию о вирусе от центрального руководства. (2) Информация о таинственном вирусе из Уханя была передана вверх по цепочке, но на каком-то уровне была заблокирована, не дойдя до руководства. (3) Си Цзиньпин знал, что несколько человек в Ухане умирают, но получил информацию о том, что эти случаи произошли в результате прямого контакта с животными и что вирус не передаётся между людьми, – и положился на неё. (4) Си Цзиньпин знал, что вирус передаётся от человека к человеку, но не хотел бросать тень на важность заключения торгового договора с США и портить китайский Новый год.

Для оценки того, какая из этих версий наиболее правдоподобна, очень важна хронология событий. Понятно, что поначалу начальство в Ухане пытались скрыть от центрального руководства информацию о том, что на их территории что-то неладно: первые случаи загадочной болезни среди завсегдатаев рынка морепродуктов (где продавались и самые разные экзотические животные) произошли в середине ноября 2019 г., но наличие болезни было публично признано только 31 декабря и только после того, как в социальных сетях забили тревогу несколько врачей-уханьцев. Информация была немедленно заблокирована, а её авторы получили предупреждение от Отдела общественной безопасности г. Ухань. Но вести, должно быть, уже дошли до Пекина, пусть даже и не обязательно до политического руководства, потому что 31 декабря Национальный комитет здравоохранения направил в Ухань группу экспертов.

Какая первоначальная картина в связи с этой болезнью сложилась в головах властей Уханя, а затем и центрального руководства Китая? В своём публичном сообщении 31 декабря Комитет по здравоохранению Уханя утверждал, что «очевидные признаки передачи болезни от человека к человеку не обнаружены и ни один медицинский работник, насколько известно, не заразился этой болезнью». 11 января Комитет утверждал то же самое: «Никаких явных признаков передачи инфекции от человека к человеку не установлено». О возможности передачи вируса от человека к человеку заговорили только к 15 января: «Явных доказательств передачи вируса от человека к человеку не обнаружено, но возможность ограниченной передачи полностью исключить нельзя, хотя риск устойчивой передачи от человека к человеку незначителен». К этому времени уже состоялось заседание Постоянного комитета Политбюро КПК (7 января), и хотя позднее Си Цзиньпин будет утверждать, что он дал указания по борьбе с эпидемией, в официальном отчёте этого заседания, опубликованном информационным агентством «Синьхуа», о каких-либо дискуссиях по поводу вируса не упоминалось. Лишь 20 января ведущий эксперт по коронавирусу доктор Чжун Наньшань, который занимался атипичной пневмонией в 2003 г., объявил в телевизионном интервью, что коронавирус передаётся между людьми. Дальше власти начали лихорадочную кампанию, направленную на предотвращение распространения вируса.

Допустим, что власти – как в Ухане, так и в Пекине – действительно верили, что болезнь не передаётся от человека к человеку и не перекинется во Францию. Французское правительство, очевидно, знало, что в Ухане люди умирают. Ещё 3 января МИД КНР передал информацию о неизвестном заболевании в Ухане правительствам других стран. Никто ещё не знал, выйдет ли эта болезнь за пределы Китая и насколько она опасна. К 1 марта в мире насчитывали 87 500 подтверждённых случаев заражения, но 80 тысяч из них – в Китае. Во Франции было зафиксировано 130 случаев заражения и два смертельных исхода, и правительство приняло первые робкие шаги по сдерживанию эпидемии, изолируя всех, кто недавно вернулся из Китая, а также тех, кто контактировал с ними. При этом власти заверяли, что «ситуация находится под контролем», и обстановка в целом была спокойной. Как писала Le Monde (20 марта 2020 г.), «ежедневно по телевидению и радио врачи, среди которых специалисты по инфекционным заболеваниям попадаются редко, заверяют, что этот вирус не опаснее гриппа… Политики, даже если у них есть научные консультанты, сами попали под влияние телевизионных “экспертов”. Исполнительная власть, стремясь успокоить население, доверяет им в той же степени, как и алармистам». 4 марта, когда во Франции было зарегистрировано 212 случаев заболевания и 4 смерти, пресс-секретарь правительства заявила в интервью по радио FranceInter: «Мы не находимся в ситуации эпидемии», ссылаясь на то, что каждый год грипп поражает от 2,5 до 3 миллионов человек во Франции. Хотя некоторые местные школы уже были закрыты, она твердила: «Мы не закроем все школы во Франции. Мы же не закрываем их во время эпидемии гриппа». К 12 марта ситуация стала угрожающей. В этот день только что созданный Академический совет проинформировал президента о том, что без антиэпидемиологических мер вирус может заразить половину населения и убьёт сотни тысяч человек. «У нас не было этой информации, – сообщил один из советников президента. – Поначалу мы думали, что имеем дело лишь с серьёзным гриппом». К вечеру президент ввёл карантин и принял некоторые другие меры.

Президент Бразилии Жаир Болсонару также утверждал, что коронавирус – это всего лишь гриппензинья, небольшой грипп (O Globo, 20 марта). Более того, ни идея о том, что заражаются только те, кто контактировал с животными, ни предположение, что COVID-19 является всего лишь ещё одной разновидностью гриппа, не были совсем уж безосновательными. В конце концов, существует множество вирусов, которые человек может подхватить, не заражая других; даже летучие мыши передают такие вирусы. И чрезмерный алармизм также бывает ошибочным: в 2008 г. Министерство здравоохранения Франции потратило 1,5 млрд евро на вакцины против гриппа, но только 8% французов были вакцинированы, в результате чего министра Розлин Башло-Наркен обвинили в расточительстве. Задним умом мы все крепки – и решение, в ретроспективе выглядящее полным идиотизмом, в ситуации текущей неопределённости может представляться вполне разумным.

Однако ряд реакций на кризис объяснить сложнее. Я вот никак не могу понять Трампа. Рассмотрим некоторые из его высказываний (собраны в Washington Post от 31 марта 2020 г.): 22 января, когда в США был всего один случай, Трамп заверил: «У нас всё под контролем. Это всего один человек, приехавший из Китая, и у нас всё под контролем. Всё будет хорошо». 10 февраля: «Вероятно, что к апрелю – понимаете, теоретически – когда станет немного теплее, вирус чудесным образом исчезнет». 28 февраля: «Он прекратится. Однажды чудесным образом вирус исчезнет». 10 марта, когда уже было 615 подтверждённых случаев и 22 смерти: «Мы готовы, и мы отлично с этим справляемся. И это пройдёт. Просто сохраняйте спокойствие. Это пройдёт».

Когда в игру вступают чудеса, нам ничего не нужно делать – ну, разве что испить священных вод Лурда или Замзама[2] и ждать исцеления. Но некоторые политические лидеры демонстрируют совсем откровенное помутнение рассудка. Вице-президент Никарагуа, супруга президента, организовала 14 марта «марш граждан» против вируса. Для массовых манифестаций найдётся много веских причин, но марш против вируса – это парад леммингов. Даже если и правда, что «когда мы едины, мы непобедимы», главный антивирусный рецепт – держаться друг от друга подальше.

Как понять, кто из политических лидеров всё знал, но пытался манипулировать нашими убеждениями, а кто обманывал себя? Одним из доказательств является цензура: Алжир, Венгрия, Турция и Венесуэла входят в число стран, где распространение информации о вирусе наказуемо законом. Не имея достоверных доказательств того, что правители что-то скрывают, мы должны предположить, что они всё-таки не утратили инстинкт самосохранения, и если уж они лгут окружающим, себя-то опасности они не подвергают. Вот ещё несколько фактов. 11 января состоялось заседание Собрания народных представителей Уханя, в котором приняли участие более пятисот человек. Си Цзиньпин провёл несколько закрытых заседаний, 17 января отправился в Мьянму, а 18 января – в провинцию Хунань; всё это время маску он не носил. Президент Макрон посетил один из домов престарелых, а 6 марта – театральную постановку. Президент Трамп продолжал проводить предвыборные митинги, принимал президента Болсонару в Мар-а-Лаго и продолжал пожимать руки, когда в стране уже умирали люди. Борис Джонсон утверждал, что не откажется от рукопожатия за два дня до того, как у него был обнаружен коронавирус. Склонность политиков к самообману при желании успокоить народ и избежать паники объяснима. Они также могут эффективно перераспределить ответственность – себе оставив оптимистическую риторику, а другим доверив удручающую: так, Си Цзиньпин делегировал фактическое управление кризисом премьеру Госсовета Ли Кэцяну, а Трамп и Болсонару – губернаторам штатов.

Но если бы они действительно верили, что вирус очень заразен и потенциально смертелен, посещали бы они общественные мероприятия, совершали бы поездки, участвовали бы в манифестациях и маршах? Я готов поверить, что господа Си, Макрон, Трамп, Болсонару и Джонсон действительно недооценили опасность – как для других, так и для себя.

Но почему одни политические лидеры поступили так, а другие – иначе? Некоторые, приняв решение, действовали быстро (в зависимости от интенсивности контактов своей страны с Китаем) и всесторонне. В конце концов, у нас остался вопрос, на который я не могу ответить: почему кому-то из нас повезло – и власти их стран знали, что делать, а другим пришлось страдать от иллюзий? Разница, похоже, не зависит от типа политического режима. Китай и Франция признали опасность с опозданием; Тайвань и Вьетнам отреагировали, как только узнали об Ухане. Среди тех, кто предпочитает пребывать в плену иллюзий, много лидеров, демонстрирующих пренебрежение к демократическим институтам: Си Цзиньпин, Александр Лукашенко, Николас Мадуро, Трамп, Болсонару, Даниэль Ортега и Джонсон. Но в этот список также входят несколько лидеров с устойчивой репутацией демократов, в числе которых – Макрон и Педро Санчес. И не входит Виктор Орбан, воспользовавшийся возможностью нанести смертельный удар по демократии. Действительно, можно было ожидать, что «скатывающиеся в авторитаризм» популисты воспользуются кризисом, чтобы взять власть в свои руки, объявив чрезвычайное положение и выхолостив все другие институты. И всё же большинство из них, включая Путина, отказались от ответственности и выступали за бездействие столько, сколько могли. Возможно, системный анализ и выявит какие-то внятные закономерности, но на данный момент я просто озадачен.

Продолжение – здесь.